В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть.

Решили о побеге генералу не докладывать.

А вот и… Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу.

— Где люди? Я спрашиваю: где люди?!

— Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали… Кравчук болен.

Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензелем приподнялось.

— Арестовать! Арестовать мерзавцев!! — крикнул он так, что все попятились. — Ты! Писарь! Иди ко мне! — Прихрамывая и встряхивая головой, но стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Николай Ребров. — Вот приказ о назначении ротмистра Белявского. Немедленно отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хорошо ли его устроил? Где печать? — он провел взглядом по столу. — Где печать?! — выдвинул ящик, другой, третий. — Печать!!!

Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перетряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже стал ползать под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на улицу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под общий смех:

— А чего, хлопцы, мы ищем-то?

— Идиот, дурак, — весело ответил низенький, похожий на мальчишку писарек Илюшин. — Печать пропала, печать!

— Какая, казенная? — опять спросил хохол. — Да ее ж Масленников на память узяв.

Генерал раза два прошелся по аллее. Левая нога его дрейфила и было тесно дышать. Он останавливался, прикладывал руку к груди и ловил воздух ртом, животный страх расширял и суживал его глаза.

— Скверно, — говорил он самому себе. — Астма. Дьявол их забери с ихней революцией. Сидел бы теперь в Крыму, в своей дачке. Нечего сказать, в хорошенькой обстановочке околевать приходится.

Он круто повернулся, хотел разнести пробежавшего солдата, который не отдал ему честь, но в это время:

— Генерал, пожальте кофе кушать! Баронесса ждет.

— А-а. Так-так… Сейчас, — сказал он свежей, в белом чепце и фартуке молоденькой горничной. — Слушайте, Нелли… А вы, того… Вы возьмите меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей… Я так одинок… Слушайте, Нелли… Вы простудитесь. Огонь вы… От ваших щек пышет жаром. И эта грудь… Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш, царский. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень долго по ночам не сплю… И вы… того… Не можете ль вы, Нелли-шалунья, приходить ко мне читать? Читать, хе-хе-хе — читать… И ничего более…

— Какой вы шутники очень…

— Вы думаете? О, да… Мы все шутники… Хе-хе-хе. А вот и лестница. Мы все шутники, все! — Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и что-то засвербило в носу — Ба-а-льшие шутники… Да, да… — Генерал вздохнул и зашагал по лестнице, пристукивая палкой.

— Вы по ночам разговаривайть, — сказала Нелли, поддерживая генерала под локоть. — С кем вы говорить?

— С богом… Молюсь. Мне единственное осталось утешение — молитва. Да, да, не улыбайтесь, Нелли… Молитва. — Подбородок его задрожал сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и, отворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую.

— Бон жур, женераль, — поднялась ему навстречу краснощекая баронесса в гофрированном светлом парике.

— Бон жур, мадам! Бон жур! — и, щелкнув шпорами, он поцеловал выхоленную, в бриллиантах, маленькую руку.

— Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло. Мимишка, тубо! Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела?

Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на старика, наклонила лохматую головку влево.

— Благодарю вас, чувствую себя прескверно, — вздохнул генерал, наливая в кофе густые сливки, — так чувствует подыхающий в конуре старый пес, простите за сравнение.

Мимишка еще пристальней уставилась на генерала и наклонила головку вправо.

— Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за последнее время очень изменились, очень… Вам бы отдохнуть. Ну, а как ваша семья?.. Давно не получали известий?

— Париж молчит… Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в России. А заграница денежки любит, денежки…

Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос:

— Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие ж ваши планы в дальнейшем?..

— Плохи, — сказал генерал, пожевав губами. — О всем же прочем позвольте, баронесса, умолчать…

— Пардон… Конечно, конечно… — она досадно двинула локтями и бедрами. — Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А знаете, я чем угощу вас? Сейчас, сейчас… — и она нажала кнопку. — Нелли, подайте землянику и сливок добавьте в кувшин, — и обращаясь к генералу: — свежая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала…

Генерал, опустив голову, часто мигал и чертил ложкой на скатерти квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела лысина, и вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами была несчастна. Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись влагой.

— Генерал, ваше превосходительство, — задушевно и тихо произнесла баронесса. — Ну, будет вам… Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое.

Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо, взглянул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок.

— Если б… если б… не вы… баронесса… — прерывистым шопотом начал он, затряс головой и уткнулся в платок.

— Ваше превосходительство… милый…

Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг:

— Черти! Пардон, пардон… Тысячу раз пардон… Представьте, баронесса, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут, бегут, бегут… Куда бегут, зачем?..

Печать, действительно, не отыскалась.

Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с генералом.

— Вы, ротмистр, слышали?

— О, да.

— Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в особенности будущих. А то, что совершается теперь…

— Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так сказать…

— Пожалуйста, пожалуйста.

Генерал развалился с ногами на кушетке:

— Извините, ротмистр, но за последние дни я так… я так…

Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на кочку. Он вынул платок, встряхнул его — запахло любимыми духами баронессы «Dolce Mia» — и высморкался.

— Вот в чем дело, — начал он, — придется, фигурально выражаясь, танцовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше превосходительство, ничуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих…

— Я, ротмистр, слушаю.

— Пардон… Конечно, история со временем выяснит, ваше превосходительство, все те махинации союзников и немцев, все те явные и скрытые рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая…

— Кха!! — кашлянул, точно выругался генерал.

— Пардон, пардон, — звякнул ротмистр шпорами. — Во-первых, где корень наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный тщеславный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он может выбить большевиков из Риги только во главе собственной западной армии, русской, конечно.

— Нахал! — прошипел генерал и швырнул окурок.

— Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожалуйте, действуйте… И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вместо того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф нитку — Юденич на Питер двинулся, дернул другую — Бермонд в противоположную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку — английский флот, вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т. —е. вместо помощи Юденичу, направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше превосходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не первый голос в организации будущего правительства России.